В начале XIX века современный спорт — как и капитализм — был прогрессивной силой, более демократичной, чем вытесненный им средневековый спорт. Однако развитие промышленного капитализма привело к таким формам эксплуатации, которые оказались еще более жестокими, чем феодальные. Возрастает консервативная и реакционная роль спорта. Одним из следствий этого процесса стала повсеместная — за исключением сфер влияния СССР и КНР — интенсивная коммерциализация спорта. Тенденция к преобразованию человеческого поведения в последовательность рыночных сделок превращает спорт в сферу прибыли и убытка. Структура любительского спорта предполагает продажу билетов на школьные игры, а также сбор спонсорской помощи для таких организаций, как AAU. Индустрия спортивных товаров и развлечений огромна и сложно устроена. Структура профессионального спорта коммерциализирована в более открытой форме. Корпорации и дельцы владеют командами и используют для получения прибыли налоговые льготы, хотя и продолжают жаловаться на убыточность таких вложений. Высшая бейсбольная лига решением Верховного суда подпадает под специальное освобождение от антимонопольного законодательства, в то время как другие профессиональные командные виды спорта страдают от амортизационных отчислений за игроков, чрезмерных доходов коммерческого телевидения, работы стадионов, дотируемых коррумпированными муниципалитетами, и инструментов внесудебного давления. Страдают больше, чем законодательно признанные монополии. Что в результате? Подростки продают себя в полурабство за миллионы долларов, спортсмены-«любители» получают такие серые доходы, что, став профессионалами, жалуются на финансовые потери. А использование запрещенных препаратов сопровождает отчаянное отчаянное желание выиграть. Картина в целом выглядит отталкивающе. […]

Обобщая вышесказанное, спорт — это «искаженная капитализмом форма игры». Спорт — не бегство из мира труда, но, скорее, четко структурированная и функциональная копия этого мира. Спорт не компенсирует фрустрации, вызванной отчуждением труда в капиталистическом обществе, он заманивает незадачливого спортсмена или зрителя во вторичный мир работы, более авторитарный и репрессивный и менее различимый, чем сама экономическая сфера. Капиталистическое общество по своей сути ориентировано на высокие достижения и соревнование, а спорт оказывается чистой моделью такого общества. Вот что не так со спортом. Общество нуждается не в большем напряжении для достижений, а в свободе от бесконечной погони за рекордом и от «бесчеловечного абсурда воли к победе». Обществу нужна игра, а не спорт, не «принцип реальности» (Realit.tsprinzip), а «принцип удовольствия» (Lustprinzip). Спорт репрессирует, игра эмансипирует. При коммунизме спорт исчезнет, а игра по праву займет его место.

Внешне поведение качков в зале похоже на тренировку спортсменов, в первую очередь тех, которые занимаются силовым троеборьем (power lifting) или бодибилдингом, но это занятие нельзя отнести к спорту, если придерживаться определения Гуттмана. Значительная часть посетителей спортзалов относятся к своим занятиям вполне утилитарно. К «утилитаристам» можно отнести тех людей, чья профессия так или иначе связана с демонстрацией телесных возможностей: охранников, сотрудников силовых ведомств, стриптизеров, мужчин из эскорт службы. В эту же категорию попадают и не связанные с этими профессиями геи, для которых хорошая физическая форма — своего рода фетиш. Для всех этих категорий людей спортзал — пространство по работе над телесным капиталом с целью последующего успешного инвестирования, если говорить в терминах Лоика Вакана. Отдельно также стоит упомянуть спортсменов, которые занимаются видами спорта, не связанными с поднятием тяжестей, но посещают спортзал «факультативно»: лыжников, легкоатлетов, регбистов, борцов, боксеров и других. Для них атлетическая гимнастика — это некоторый подчиненный основному занятию род спортивной деятельности.

Тем не менее, несмотря на обилие такой публики, ядро «качалки» составляют все же те, кто приходит сюда не ради сексуальной привлекательности или профессионального успеха. Тем более накачка мышц не связана с сохранением и укреплением здоровья (что также было бы утилитарной целью). Качков, которые приходят сюда без определенной утилитарной цели, нельзя назвать спортсменами, а их занятие — спортом, поскольку в зале не происходит как такового состязания, кроме соревнования со своим предшествующим результатом. Тяжести поднимаются ради удовольствия, но мало кто сопоставляет свои результаты с результатами «коллег». Более того, сопоставить их практически невозможно, поскольку набор упражнений — программа тренировок — обычно очень индивидуальна.

Можно ли назвать тело качка его капиталом? На этот вопрос приходится отвечать отрицательно, поскольку качок, сколько бы времени и сил ни тратил он на свое тело, не использует его утилитарно: не участвует в соревнованиях, не улучшает функциональность тела (наоборот, гибкость и скорость, как правило, снижаются), не прибавляет себе сексуальной привлекательности. Не зарабатывает он и символического капитала. Среди посетителей «качалок» можно найти представителей совершенно разных классов и сред. Здесь есть и полицейские, и топ-менеджеры, и офисный планктон, и кавказцы, и геи, и даже хипстеры. Дифференцировать эту публику внутри зала невозможно — все они одеваются приблизительно одинаково, едят спортивное питание, тела их развиваются по схожим схемам-программам. Таким образом, та телесность, которая продуцируется в «качалке», имеет очень слабые социальные коннотации. Схожей осанкой, объемом бицепса и рабочим весом жима могут обладать и бедный студент, и директор завода. Таким образом, если в схеме Гуттмана женщины-бодибилдеры создают телесность, у которой отсутствует жесткая привязка к гендеру, то в «качалке» мужчины создают такой тип телесности, который не имеет социальных референций, в отличие от классических спортсменов модерна. Таким образом, «качалка» — это один из вариантов постспорта, характерного для общества с размытыми классовыми характеристиками.

Что такое петушиные бои на Бали, можно понять, сопоставив их с современным футболом. В футбольно зависимых. странах — Португалии, Испании и большинстве государств Латинской Америки — футбольные турниры приближаются по своему значению к балийским петушиным боям: они тоже выступают в роли аттракторов, ориентирующих текущие события относительно решающих матчей. Они модулируют время, накапливая его как предвкушение, реализуя его как Событие (сам матч), аранжируя как ностальгическую радость или досаду. Цикличность совокупного времени определяется футбольным календарем не в меньшей степени, чем календарем как таковым: определяется от матча к матчу, от победы к поражению, от чемпионата к Кубку.

Один футбольный сезон сменяется другим, и этот ритмический рисунок притягивает к себе и захватывает все близлежащие генераторы ритмов. Только напряжение азарта способно породить такой ритмический рисунок, pacemaker (ритмоводитель), которому подчиняются и упомянутые слабые токи (житейская рутина, разнобой индивидуальных жизненных программ), и природные циклы. В действительности современный футбольный календарь является лишь бледной копией несравненно более сильных генераторов азарта, ритмоводителей архаики, действовавших на огромных пространствах — от племенных союзов до древних цивилизаций. Футбольная лихорадка даже в самых пораженных ею странах перебивается и разбавляется другими мощными пэйсмейкерами. И все же мы видим ясное указание на потенциальную способность источников длительного риск-излучения регулировать социодинамику общества и психодинамику индивида. Олимпийские игры в Греции и гладиаторские бои в Риме по уровню своей значимости для тотальности жизни социума занимали место где-то между петушиными боями на Бали и современным футбольным календарем Бразилии или Испании. Удивляться приходится лишь недооценке этого регулятора, равно как и стихии азарта в целом в сфере устроения человеческой экзистенции.[…]

Смертные устремляются к источникам азарта как коты к валерьянке, и это можно объяснить лишь тем, что азарт, отмеренный в порциях риска, представляет собой радикальное средство очеловечивания. Ибо раскладка сущего такова: напьешься из лужицы, из болотца рутины — козленочком станешь (ну, или там трилобитом, ежом), а вдохнешь дух авантюризма и азарта, вдохновишься им — станешь человеком, а на какое-то время, возможно даже, и сверхчеловеком. Надолго ли хватит ресурса, не получится ли смертельная передозировка — это уже другой вопрос. Не вдаваясь в тонкости, ограничимся здесь самыми общими соображениями.

Проблема дозировки. Пожалуй, нигде дозировка фармакона не играет такой решающей роли, как в апроприации дискретных единиц азарта. Чистый, неразбавленный кислород взвешенного шанс-газа приводит к быстрому головокружению, а то и к смерти. По крайней мере, к гражданской смерти. С другой стороны, полное перекрывание кранов ведет к экзистенциальному вырождению. Отсюда и проблема дистрибуции. Облучение риск-частицами динамизирует социальную систему. Но тотальное облучение и, так сказать, общая жесткая облученность приводят ее к гибели. Жизненно необходимо сочетание разных элементов, причем в определенной, хотя и исторически изменчивой, пропорции. На каждого азартного Парамошу (знаменитого персонажа булгаковского .Бега.) должно приходиться несколько занудных Парамош, равнодушных или устойчивых к облучению риск-частицами. Сегодня многие социологи, не говоря уже о биологах, считают, что такое распределение генетически подстраховано — что весьма похоже на правду. Общий смысл генетической подстраховки иммунитета к азарту понятен, но конкретные механизмы неясны. Гораздо более релевантным кажется историческое измерение, которое воочию демонстрирует, как авантюрные эпохи сменяются эпохами сбережения.

Наконец, способы связывания азарта, образующие важнейшую динамическую инфраструктуру социальности вообще и каждого социума в частности. Эти связки, удерживающие ритмический рисунок, творящие время ex nihilo чрезвычайно разнообразны. Но как устойчивая хронореальность они должны удерживать достаточно мощный генератор риска и распределительное устройство с большим количеством контактов, чтобы иметь возможность совершать полезную работу.

Можно убедить многих людей, если сказать им, что спорт приносит здоровье. Но нужно ли им это говорить? Если они занимаются спортом ровно в той мере, в какой он дает здоровье, является ли тогда спортом то, чем они занимаются? Большой спорт уже давно начинается там, где утрачивается связь со здоровьем. Самое мерзкое, что можно себе придумать, — это спорт как эквивалент. Эти люди аргументируют так: сегодня нужно думать больше, чем в 1880 году. Поэтому необходимо заниматься спортом, чтобы компенсировать это. Даже помимо того, что сначала пусть мне докажут, что сегодня нужно больше думать, чем в 1880 году, — почему тот факт, что людям сегодня труднее справляться со своими делами, чем в 1880 году, дает право считать, что они могут стать более выносливыми телесно? Я очень хорошо понимаю, почему светские дамы сегодня занимаются спортом: из–за того, что ослаб эротический интерес к ним со стороны их мужчин. Не имея особой благосклонности к этим дамам, скажу, что чем больше они занимаются спортом, тем слабее будут эти господа.

Я не уверен, что нам это будет полезно, но господину Отто Вольффу уже будет полезно время от времени сделать пару приседаний, хотя эти приседания никак не продвинут спорт. Короче говоря, я против всяческих попыток превратить спорт в культурное достояние — уже потому, что я понимаю, что это общество делает с любым культурным достоянием, а поступить так со спортом было бы просто жалко. Я за спорт, поскольку и пока он является рискованной (нездоровой) и неокультуренной (общественно непризнанной) самоцелью.

Задавая вопрос: «Является ли спорт культурой в понимании классических немецких дебатов о культуре ?», мы — если мы изначально не исходим из предпосылки о том, что в тренированном, закаленном теле просто не может жить образованный дух, — ставим проблему, можно ли проследить в спорте что-то вроде «высших ценностей», не несет ли спорт в себе что-то наподобие «гуманистического идеала вечного стремления ко всестороннему совершенствованию», может быть, даже воплощает это стремление или служит конечной ступенью его развития, короче говоря: не может ли спорт представлять собой, даже, может быть, изначально, «нечто большее», чем заставляют предположить банальности бездушного наращивания мускулов, тупого достижения результатов, простого подсчета, измерения, засекания времени и оценивания. Апологеты спорта (даже «критики», и в первую очередь именно они), придерживающиеся этой теории о его истоках, постоянно ищут нечто, что «на самом деле» (в лучшем немецком смысле слова) стоит «за спортом» и могло бы если не освятить спортивные действия, то хотя бы «облагородить» их. Поэтому я не могу отделаться от впечатления, что подобная потребность придать спорту трансцендентное величие (како-го бы то ни было рода) носит некоторые черты самооправдания, что люди все же «втайне» слегка стесняются своего восторга (как потребители спорта), своей страсти (как активные спортсмены), своей профессии (как спортивные журналисты), своей области (как социологи спорта) и именно поэтому любят искать его отражения в «принципиальных» моментах (где-то между богоугодностью, естественностью и истинной сущностью человека, между идеализированным индивидуализмом и духом общности, между целостностью и здоровьем, жертвенностью и преодолением себя, эстетикой и экстазом, эросом, смертью и преображением).

Конечно, всегда находится что-нибудь, способное поднять спорт до уровня «достояния культуры» либо «культурной ценности», и милленаристские или апокалиптические версии сценариев, построенные по схеме «спорт и…», всегда привлекают благодарную публику. Поэтому не удивительно, что на этой популярной арене толкования знаков резвятся практически все спортивные интеллектуалы. Почтенные профессора суетятся рядом с разгневанными аспирантами, корифеи спортивной журналистики — рядом с легковесными публицистами-скорострелами, функционеры от спортивных клубов и федераций с их саморекламой — рядом с политиками от образования с их имитацией бурной деятельности, неорганизованные, но от этого еще более эйфоричные энтузиасты — рядом с отошедшими от дел и, соответственно, ожесточившимися циниками. И все они при этом, умышленно или совершенно невинно, упускают из вида то, что занятия спортом, ровно так же, как и его рассмотрение, не требуют обязательного трансцендирующего, связывающего с «высшими ценностями» осознания того, чем именно занимаются или на что смотрят.

Но если мы спросим, является ли спорт культурой в понимании теории массовой культуры, точнее, теорий массовой культуры, то сложности, как известно, начинаются еще с проблемы определения того, что следует понимать под «массовой культурой» . Может быть, что-нибудь вроде слияния многочисленных форм выражения в «среднестатистических», неаутентичных стилях жизни? В соответствии с этим одним из признаков массовой культуры считается то, что она связана со вкусом масс, подлежащим эрозии, и, следовательно, с максимальными шансами на коммерческое продвижение. Результатом этого является нивелирование культурной продукции и рецепции, низведение культурных содержаний до нескольких стереотипных тем.